Leksi Dawn
Я так долго ждала этого момента, притом особо не надеясь на то, что он вообще когда-нибудь настанет, что просто не могу не оставить его здесь.
Признание Шута. Открытое, без вуали и недомолвок. Первая реакция Фитца. И боль. Их обоих.
Я до конца трилогии буду надеяться, что всё для них закончится хорошо.
>>>>>>>
— Если это так, тогда ты должен сказать мне о себе правду. Что происходит на самом деле, Шут? Меня не интересует, что ты говоришь другим или о чем шутишь. Кто ты в действительности и чем занимаешься? Как ты ко мне относишься?
Он наконец посмотрел на меня, и я увидел боль в его глазах. Но я не отводил взгляда, требуя ответа на свои вопросы, и вдруг понял, что он разозлился. Он выпрямился и презрительно фыркнул, как будто не мог поверить в то, что я спрашиваю его об этом. Затем тряхнул головой и сделал глубокий вдох. Слова начали слетать с его губ, словно он уже не мог остановить их поток.
— Ты знаешь, кто я такой. Я даже назвал тебе свое настоящее имя. Что же до того, что я собой представляю, и это тебе известно тоже. Ты ищешь ложного утешения, когда требуешь, чтобы я словами обозначил тебе мою сущность. Слова не вмещают в себя и не объясняют человека. Только сердце, и только если оно хочет. Но, боюсь, твое сердце не хочет. Ты знаешь обо мне больше любого живущего на свете человека, однако упрямо твердишь, что это все не может быть мной. Какую часть меня ты готов отбросить? И почему я должен отказываться от чего-то, чтобы доставить тебе удовольствие? Я никогда не попросил бы тебя о таком. Тебе придется признать еще одну истину. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Знаешь уже много лет. Давай не будем притворяться друг перед другом. Тебе прекрасно известно, что я тебя люблю. Любил и буду любить всегда. — Он произнес эти слова совершенно спокойно, так, словно они были неизбежностью.
И стал ждать. Такие слова всегда требуют ответа.
Я сделал глубокий вдох и прогнал прочь мрачное настроение, навеянное эльфовской корой. А потом сказал честно и довольно резко:
— Ты тоже знаешь, что я тебя люблю, Шут. Как любит мужчина своего самого близкого друга. Я этого не стыжусь. Но Йек или Старлинг и еще многие думают, будто наша дружба перешла границу, что ты хочешь делить со мной постель… — Я замолчал, дожидаясь его реакции.
Но Шут посмотрел мне в глаза, и я не увидел в них ни тени сомнения.
— Я тебя люблю, — тихо проговорил он. — У моей любви нет границ. Никаких. Ты меня понимаешь?
— Боюсь, слишком хорошо, — ответил я, и у меня дрогнул голос. Затем я сделал глубокий вдох и с трудом произнес следующие слова: — Я никогда… ты меня понял? Я никогда не захочу делить с тобой постель. Никогда.
Шут отвернулся от меня, и я заметил, как слегка порозовели его щеки, не от стыда — я понял, что в душе у него поселилось другое, более глубокое чувство. Через несколько мгновений он заговорил спокойным ровным голосом.
— И это тоже мы с тобой давно знаем. Тебе не следовало произносить вслух слова, которые теперь останутся со мной навсегда. — Затем он повернулся ко мне, но я понял, что он меня не видит. — Мы могли прожить всю свою жизнь и не начинать этого разговора. А теперь ты приговорил нас обоих вечно его вспоминать. — Отвернувшись, Шут направился к своей спальне. Он шел очень медленно, словно и вправду был болен. Потом остановился и оглянулся. В его глазах пылал гнев, который потряс меня, Шут еще никогда так на меня не смотрел. — Неужели ты и в самом деле думал, будто я попрошу у тебя того, что ты не хочешь делать? Я же прекрасно знаю, какое отвращение ты испытал бы, услышав мою просьбу. А еще я знаю, что это был бы верный способ навсегда уничтожить все, что нас связывает, все, что мы с тобой пережили вместе. И потому я старался избежать разговора, на который ты вынудил нас, которым поставил под сомнение нашу дружбу. Этого не стоило делать, Фитц.
Он сделал еще пару неуверенных шагов, точно человек, который едва держится на ногах после того, как ему нанесли сильный удар, потом вдруг остановился и осторожно достал из кармана халата черно-белый букетик.
— Он не от тебя, ведь так? — хрипло, не глядя на меня, спросил он.
— Нет, конечно.
— В таком случае, от кого? — У него дрожал голос. Я пожал плечами, рассердившись на дурацкий вопрос, который вдруг возник в столь серьезном разговоре.
— От женщины, которая работает в саду. Она кладет букетик на твой поднос с завтраком каждое утро.
Шут сделал глубокий вдох и закрыл глаза.
— Разумеется. Они были не от тебя. Ни один из них. Тогда от кого? — Он надолго замолчал, и мне вдруг показалось, что он сейчас потеряет сознание, но он едва слышно прошептал: — Конечно же. Если здесь и должен был кто-то меня узнать, это она. — Он открыл глаза. — Женщина из сада. Примерно твоя ровесница. Веснушки на лице и руках. Волосы цвета свежей соломы.
Я попытался представить женщину, которая давала мне цветы.
— Да, веснушки у нее есть. А волосы светло-каштановые, не золотые.
Шут снова закрыл глаза.
— Значит, они потемнели с возрастом. Девчонкой Гарета работала в саду. Ты тогда тоже еще был ребенком.
— Я ее помню, — кивнув, сказал я. — Хотя забыл имя. Ты прав, это она. И что?
Шут коротко, горько рассмеялся.
— Ничего. Просто любовь и надежда делают нас всех слепцами. Я думал, что цветы от тебя, Фитц. Дурацкая идея. А на самом деле их присылала женщина, которая давным-давно любила королевского шута. Но, как и моя, ее любовь безответна. Однако она осталась верна своему сердцу настолько, что узнала меня, несмотря на перемены, которые со мной произошли. Настолько, что хранит мою тайну, лишь постаралась показать мне, что все поняла. — Он поднял букетик повыше. — Черный и белый. Гарета знает, кто я такой. И по-прежнему меня любит.
— Ты думал, что я приношу тебе цветы? — Я не мог поверить, что он меня в этом подозревал.
Неожиданно Шут отвернулся, и я понял, что мой тон и слова заставили его устыдиться своих надежд. Опустив голову и ничего мне не ответив, он медленно двинулся в сторону своей спальни, а мне вдруг стало ужасно его жаль. Я любил его как друга. Я не мог изменить своего отношения к его противоестественным с моей точки зрения желаниям, но мне было невыносимо видеть, как он страдает. И потому я все испортил, когда неожиданно выпалил:
— Шут, почему бы тебе не удовлетворить свои желания там, где они будут приняты с радостью? Гарета очень привлекательная женщина. Может быть, если ты примешь ее знаки внимания…
Он неожиданно резко развернулся, и настоящая ярость вспыхнула золотым огнем в его глазах. Его лицо пылало, когда он язвительно спросил:
— И что тогда? Что? Тогда, как ты, я смогу насытиться тем, что само плывет мне в руки. Это мне омерзительно. Я никогда не использую Гарету, да и никого другого, таким образом. В отличие от одного нашего общего знакомого.
Он произнес последние слова раздельно, чтобы до меня дошел их смысл, сделал два шага в направлении своей комнаты, а затем снова ко мне повернулся. Страшная в своей горечи улыбка появилась у него на лице.
— Подожди, я понял. Ты подумал, будто я никогда не знал близости такого рода. Что я «сохранял себя для тебя». — Он презрительно фыркнул. — Не льсти себе, Фитц Чивэл. Я сомневаюсь, что ты этого достоин.
У меня возникло ощущение, словно он меня ударил. Но он вдруг закатил глаза и повалился на пол. Несколько мгновений я стоял на месте, охваченный яростью и ужасом. Как бывает только с близкими друзьями, мы знали больные места друг друга и как нанести самый страшный удар. Все худшее, что было в моей душе, требовало, чтобы я оставил его лежать на полу. Я убеждал себя, что ничего ему не должен. Но уже в следующее мгновение опустился рядом с ним на колени. Сквозь полуприкрытые веки Шута я видел лишь белую полоску, он тяжело дышал, как будто долго бежал и неожиданно выбился из сил.
— Шут, — позвал я его, и уязвленная гордость прозвучала раздражением в моем голосе. — Ну что с тобой? — Я осторожно прикоснулся к его лицу.
Его кожа была теплой.
Значит, он не прикидывался, что болен. Я знал, что обычно кожа у него холоднее, чем у остальных людей. Получалось, что у него сейчас что-то вроде лихорадки. Оставалось только надеяться, что это одно из его загадочных недомоганий, когда он чувствует слабость и у него поднимается температура. По опыту я знал, что через несколько дней он приходит в себя, но у него начинает слезать кожа и цвет лица становится темнее. Может быть, он потерял сознание именно по этой причине. Однако, когда я подсунул под него руки, чтобы поднять, в мое сердце закралось опасение, что он серьезно болен. Очевидно, я выбрал самое неподходящее время для выяснения отношений. Под влиянием эльфовской коры и его высокой температуры мы говорили друг другу совсем не то, что хотели и что следовало сказать.
Я поднял Шута и отнес в спальню, ногой распахнув дверь. И словно натолкнулся на стену застоявшегося тяжелого запаха. На кровати царил ужасающий беспорядок, как будто Шут метался во сне. Какой же я бесчувственный кретин! Мне даже в голову не пришло, что он может быть действительно болен. Я положил безвольное тело на кровать, взбил подушку и неловко подсунул под голову Шуту, а потом попытался привести постель в порядок. И что теперь делать? Я знал, что звать лекаря нельзя. За годы, проведенные в Баккипе, Шут никогда не позволял ни одному лекарю к себе прикасаться. Время от времени он отправлялся к Барричу за каким-нибудь снадобьем, когда тот был мастером конюшен, но Баррич уехал из замка, и я больше не мог к нему обратиться. Я легонько похлопал Шута по щеке, но он не приходил в себя.
Тогда я подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы, открыл ставни и впустил в комнату морозный воздух. Затем, взяв один из платков лорда Голдена, набрал в него снег с подоконника и соорудил что-то вроде компресса, который отнес к кровати.
Усевшись рядом с Шутом, я осторожно приложил платок к его лбу. Шут слегка пошевелился, а когда я прижал платок к шее, он вдруг резко дернулся и выкрикнул, оттолкнув мою руку в сторону:
— Не смей ко мне прикасаться!
Моя тревога за него тут же превратилась в ярость.
— Как пожелаешь.
Я отодвинулся от него и швырнул компресс на столик у кровати.
— Пожалуйста, уходи, — заявил он таким тоном, что вежливые слова прозвучали почти бессмысленно.
И я ушел.
Двигаясь, словно в тумане, я привел в порядок другую комнату и поставил на поднос грязную посуду. Никто из нас почти ничего не съел. Ну что же. Я потерял аппетит. Я отнес поднос на кухню, затем отправился за дровами и водой. Вернувшись в наши комнаты, я обнаружил, что дверь в спальню Шута закрыта. Потом услышал, как он с грохотом захлопнул ставни, тогда я громко постучался к нему и сказал:
— Лорд Голден, я принес воду и дрова.
Он ничего мне не ответил, тогда я сложил поленья в камин и наполнил водой свой тазик. Остальное оставил у дверей его комнаты. Сердце мое наполнилось болью и яростью. Но злился я, главным образом, на себя. И почему я не понял, что он и в самом деле болен? Почему продолжал настаивать на дурацком разговоре, когда он так упорно ему сопротивлялся? В конце концов, почему не поверил мудрости нашей дружбы и не сумел поставить ее выше глупых сплетен тех, кто нас не знает? Но самое страшное заключалось в том, что я вспомнил слова, которые частенько повторял мне Чейд: извинения далеко не всегда могут исправить причиненный вред и излечить нанесенную рану. Я боялся, что сегодня разрушил все, что связывало нас с Шутом. Он был прав, этот разговор останется с нами до конца наших дней. Я мог лишь надеяться, что острота моих слов притупится со временем. Но то, что сказал он, разрывало мне сердце на части...
Признание Шута. Открытое, без вуали и недомолвок. Первая реакция Фитца. И боль. Их обоих.
Я до конца трилогии буду надеяться, что всё для них закончится хорошо.
>>>>>>>
— Если это так, тогда ты должен сказать мне о себе правду. Что происходит на самом деле, Шут? Меня не интересует, что ты говоришь другим или о чем шутишь. Кто ты в действительности и чем занимаешься? Как ты ко мне относишься?
Он наконец посмотрел на меня, и я увидел боль в его глазах. Но я не отводил взгляда, требуя ответа на свои вопросы, и вдруг понял, что он разозлился. Он выпрямился и презрительно фыркнул, как будто не мог поверить в то, что я спрашиваю его об этом. Затем тряхнул головой и сделал глубокий вдох. Слова начали слетать с его губ, словно он уже не мог остановить их поток.
— Ты знаешь, кто я такой. Я даже назвал тебе свое настоящее имя. Что же до того, что я собой представляю, и это тебе известно тоже. Ты ищешь ложного утешения, когда требуешь, чтобы я словами обозначил тебе мою сущность. Слова не вмещают в себя и не объясняют человека. Только сердце, и только если оно хочет. Но, боюсь, твое сердце не хочет. Ты знаешь обо мне больше любого живущего на свете человека, однако упрямо твердишь, что это все не может быть мной. Какую часть меня ты готов отбросить? И почему я должен отказываться от чего-то, чтобы доставить тебе удовольствие? Я никогда не попросил бы тебя о таком. Тебе придется признать еще одну истину. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Знаешь уже много лет. Давай не будем притворяться друг перед другом. Тебе прекрасно известно, что я тебя люблю. Любил и буду любить всегда. — Он произнес эти слова совершенно спокойно, так, словно они были неизбежностью.
И стал ждать. Такие слова всегда требуют ответа.
Я сделал глубокий вдох и прогнал прочь мрачное настроение, навеянное эльфовской корой. А потом сказал честно и довольно резко:
— Ты тоже знаешь, что я тебя люблю, Шут. Как любит мужчина своего самого близкого друга. Я этого не стыжусь. Но Йек или Старлинг и еще многие думают, будто наша дружба перешла границу, что ты хочешь делить со мной постель… — Я замолчал, дожидаясь его реакции.
Но Шут посмотрел мне в глаза, и я не увидел в них ни тени сомнения.
— Я тебя люблю, — тихо проговорил он. — У моей любви нет границ. Никаких. Ты меня понимаешь?
— Боюсь, слишком хорошо, — ответил я, и у меня дрогнул голос. Затем я сделал глубокий вдох и с трудом произнес следующие слова: — Я никогда… ты меня понял? Я никогда не захочу делить с тобой постель. Никогда.
Шут отвернулся от меня, и я заметил, как слегка порозовели его щеки, не от стыда — я понял, что в душе у него поселилось другое, более глубокое чувство. Через несколько мгновений он заговорил спокойным ровным голосом.
— И это тоже мы с тобой давно знаем. Тебе не следовало произносить вслух слова, которые теперь останутся со мной навсегда. — Затем он повернулся ко мне, но я понял, что он меня не видит. — Мы могли прожить всю свою жизнь и не начинать этого разговора. А теперь ты приговорил нас обоих вечно его вспоминать. — Отвернувшись, Шут направился к своей спальне. Он шел очень медленно, словно и вправду был болен. Потом остановился и оглянулся. В его глазах пылал гнев, который потряс меня, Шут еще никогда так на меня не смотрел. — Неужели ты и в самом деле думал, будто я попрошу у тебя того, что ты не хочешь делать? Я же прекрасно знаю, какое отвращение ты испытал бы, услышав мою просьбу. А еще я знаю, что это был бы верный способ навсегда уничтожить все, что нас связывает, все, что мы с тобой пережили вместе. И потому я старался избежать разговора, на который ты вынудил нас, которым поставил под сомнение нашу дружбу. Этого не стоило делать, Фитц.
Он сделал еще пару неуверенных шагов, точно человек, который едва держится на ногах после того, как ему нанесли сильный удар, потом вдруг остановился и осторожно достал из кармана халата черно-белый букетик.
— Он не от тебя, ведь так? — хрипло, не глядя на меня, спросил он.
— Нет, конечно.
— В таком случае, от кого? — У него дрожал голос. Я пожал плечами, рассердившись на дурацкий вопрос, который вдруг возник в столь серьезном разговоре.
— От женщины, которая работает в саду. Она кладет букетик на твой поднос с завтраком каждое утро.
Шут сделал глубокий вдох и закрыл глаза.
— Разумеется. Они были не от тебя. Ни один из них. Тогда от кого? — Он надолго замолчал, и мне вдруг показалось, что он сейчас потеряет сознание, но он едва слышно прошептал: — Конечно же. Если здесь и должен был кто-то меня узнать, это она. — Он открыл глаза. — Женщина из сада. Примерно твоя ровесница. Веснушки на лице и руках. Волосы цвета свежей соломы.
Я попытался представить женщину, которая давала мне цветы.
— Да, веснушки у нее есть. А волосы светло-каштановые, не золотые.
Шут снова закрыл глаза.
— Значит, они потемнели с возрастом. Девчонкой Гарета работала в саду. Ты тогда тоже еще был ребенком.
— Я ее помню, — кивнув, сказал я. — Хотя забыл имя. Ты прав, это она. И что?
Шут коротко, горько рассмеялся.
— Ничего. Просто любовь и надежда делают нас всех слепцами. Я думал, что цветы от тебя, Фитц. Дурацкая идея. А на самом деле их присылала женщина, которая давным-давно любила королевского шута. Но, как и моя, ее любовь безответна. Однако она осталась верна своему сердцу настолько, что узнала меня, несмотря на перемены, которые со мной произошли. Настолько, что хранит мою тайну, лишь постаралась показать мне, что все поняла. — Он поднял букетик повыше. — Черный и белый. Гарета знает, кто я такой. И по-прежнему меня любит.
— Ты думал, что я приношу тебе цветы? — Я не мог поверить, что он меня в этом подозревал.
Неожиданно Шут отвернулся, и я понял, что мой тон и слова заставили его устыдиться своих надежд. Опустив голову и ничего мне не ответив, он медленно двинулся в сторону своей спальни, а мне вдруг стало ужасно его жаль. Я любил его как друга. Я не мог изменить своего отношения к его противоестественным с моей точки зрения желаниям, но мне было невыносимо видеть, как он страдает. И потому я все испортил, когда неожиданно выпалил:
— Шут, почему бы тебе не удовлетворить свои желания там, где они будут приняты с радостью? Гарета очень привлекательная женщина. Может быть, если ты примешь ее знаки внимания…
Он неожиданно резко развернулся, и настоящая ярость вспыхнула золотым огнем в его глазах. Его лицо пылало, когда он язвительно спросил:
— И что тогда? Что? Тогда, как ты, я смогу насытиться тем, что само плывет мне в руки. Это мне омерзительно. Я никогда не использую Гарету, да и никого другого, таким образом. В отличие от одного нашего общего знакомого.
Он произнес последние слова раздельно, чтобы до меня дошел их смысл, сделал два шага в направлении своей комнаты, а затем снова ко мне повернулся. Страшная в своей горечи улыбка появилась у него на лице.
— Подожди, я понял. Ты подумал, будто я никогда не знал близости такого рода. Что я «сохранял себя для тебя». — Он презрительно фыркнул. — Не льсти себе, Фитц Чивэл. Я сомневаюсь, что ты этого достоин.
У меня возникло ощущение, словно он меня ударил. Но он вдруг закатил глаза и повалился на пол. Несколько мгновений я стоял на месте, охваченный яростью и ужасом. Как бывает только с близкими друзьями, мы знали больные места друг друга и как нанести самый страшный удар. Все худшее, что было в моей душе, требовало, чтобы я оставил его лежать на полу. Я убеждал себя, что ничего ему не должен. Но уже в следующее мгновение опустился рядом с ним на колени. Сквозь полуприкрытые веки Шута я видел лишь белую полоску, он тяжело дышал, как будто долго бежал и неожиданно выбился из сил.
— Шут, — позвал я его, и уязвленная гордость прозвучала раздражением в моем голосе. — Ну что с тобой? — Я осторожно прикоснулся к его лицу.
Его кожа была теплой.
Значит, он не прикидывался, что болен. Я знал, что обычно кожа у него холоднее, чем у остальных людей. Получалось, что у него сейчас что-то вроде лихорадки. Оставалось только надеяться, что это одно из его загадочных недомоганий, когда он чувствует слабость и у него поднимается температура. По опыту я знал, что через несколько дней он приходит в себя, но у него начинает слезать кожа и цвет лица становится темнее. Может быть, он потерял сознание именно по этой причине. Однако, когда я подсунул под него руки, чтобы поднять, в мое сердце закралось опасение, что он серьезно болен. Очевидно, я выбрал самое неподходящее время для выяснения отношений. Под влиянием эльфовской коры и его высокой температуры мы говорили друг другу совсем не то, что хотели и что следовало сказать.
Я поднял Шута и отнес в спальню, ногой распахнув дверь. И словно натолкнулся на стену застоявшегося тяжелого запаха. На кровати царил ужасающий беспорядок, как будто Шут метался во сне. Какой же я бесчувственный кретин! Мне даже в голову не пришло, что он может быть действительно болен. Я положил безвольное тело на кровать, взбил подушку и неловко подсунул под голову Шуту, а потом попытался привести постель в порядок. И что теперь делать? Я знал, что звать лекаря нельзя. За годы, проведенные в Баккипе, Шут никогда не позволял ни одному лекарю к себе прикасаться. Время от времени он отправлялся к Барричу за каким-нибудь снадобьем, когда тот был мастером конюшен, но Баррич уехал из замка, и я больше не мог к нему обратиться. Я легонько похлопал Шута по щеке, но он не приходил в себя.
Тогда я подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы, открыл ставни и впустил в комнату морозный воздух. Затем, взяв один из платков лорда Голдена, набрал в него снег с подоконника и соорудил что-то вроде компресса, который отнес к кровати.
Усевшись рядом с Шутом, я осторожно приложил платок к его лбу. Шут слегка пошевелился, а когда я прижал платок к шее, он вдруг резко дернулся и выкрикнул, оттолкнув мою руку в сторону:
— Не смей ко мне прикасаться!
Моя тревога за него тут же превратилась в ярость.
— Как пожелаешь.
Я отодвинулся от него и швырнул компресс на столик у кровати.
— Пожалуйста, уходи, — заявил он таким тоном, что вежливые слова прозвучали почти бессмысленно.
И я ушел.
Двигаясь, словно в тумане, я привел в порядок другую комнату и поставил на поднос грязную посуду. Никто из нас почти ничего не съел. Ну что же. Я потерял аппетит. Я отнес поднос на кухню, затем отправился за дровами и водой. Вернувшись в наши комнаты, я обнаружил, что дверь в спальню Шута закрыта. Потом услышал, как он с грохотом захлопнул ставни, тогда я громко постучался к нему и сказал:
— Лорд Голден, я принес воду и дрова.
Он ничего мне не ответил, тогда я сложил поленья в камин и наполнил водой свой тазик. Остальное оставил у дверей его комнаты. Сердце мое наполнилось болью и яростью. Но злился я, главным образом, на себя. И почему я не понял, что он и в самом деле болен? Почему продолжал настаивать на дурацком разговоре, когда он так упорно ему сопротивлялся? В конце концов, почему не поверил мудрости нашей дружбы и не сумел поставить ее выше глупых сплетен тех, кто нас не знает? Но самое страшное заключалось в том, что я вспомнил слова, которые частенько повторял мне Чейд: извинения далеко не всегда могут исправить причиненный вред и излечить нанесенную рану. Я боялся, что сегодня разрушил все, что связывало нас с Шутом. Он был прав, этот разговор останется с нами до конца наших дней. Я мог лишь надеяться, что острота моих слов притупится со временем. Но то, что сказал он, разрывало мне сердце на части...